Улиточка на белой стене

К тому моменту прошел год, как умерла мама. Олег долго не мог себе простить, что виделся с ней  в последние годы редко. Женитьба, решение квартирного вопроса,  жена защищала  диплом  в институте, рождение Дашки... Проблемы настолько закрутили его, что к матери он ездил раз в год, на Пасху. Чаще всего один, потому что с маленьким ребенком за сотню километров ехать на автобусе было делом хлопотным. К тому же жена не понимала присутствия в материнском доме чужой душевнобольной старухи. Боялась, что та ненароком испугает девочку.

Олег и сам внутренне противился решению матери – пробить дверной проем в стене, столько лет разделявшей дом на две половины. Сколько он себя помнит, баба Шура жила  отдельно в своей половине, правда, родители всегда ей помогали с ремонтом, вспашкой огорода, заготовкой дров на зиму, никому не давали в обиду. Однажды даже отвоевали ее у собеса, когда  безродную старуху, забравшуюся на крышу спасать от кошки голубиных пискунов и попавшую из-за этого с переломом ноги в больницу, врачи хотели отправить в приют. Отцу пришлось даже оформить над ней опеку. 

После смерти отца  привязанность мамы к старухе стала еще очевидней. Но сын подумал и решил: быть может, с ней вместе матери не будет одиноко. Хотя об этой полоумной старухе он только и знал, что родом она с Урала, до войны даже была сельской учительницей.

На этот раз он ехал в родное село на Пасху вместе с Дашкой, которая репьем увязалась за отцом. Да и Света  не была против поездки: пусть ребенок хоть на козочек посмотрит, воздухом чистым подышит.

Село встретило солнцем и петушиным криком. На всякий случай заехали в магазин, чтобы купить  еще конфет и печенья на случай, если кто-то из знакомых подойдет к могилкам родителей. У него были с собой для этого и выпивка, и закуска, но вот конфеты с печеньем Дашка изрядно располовинила.

На кладбище было уже прилично народу. Так что убирать сухую траву с могилок им предстояло на глазах у  односельчан. Эта мысль сначала расстроила Олега, а потом, глядя, как Дарья деловито вытаскивает из машины свои грабельки и совок, даже улыбнулся.

Родительские холмики были недалеко. Но, посмотрев в ту сторону, Олег опешил... Этот цветастый платок, белый с алыми розами и кистями по краям, матери подарили они со Светкой, когда он привез ее знакомиться к родителям незадолго до свадьбы. И пальто из джерси, когда-то синего цвета, а теперь изрядно вылинявшее, тоже было хорошо знакомо ему еще до армии…

– Ну, чего ты? – деловито теребила отца за руку дочка. – Бери сумку и лопату, остальное я понесу…

Медленно лавируя между оградками,  шел вперед, как во сне.  Он понимал, что такого быть не может, но сердце все же замирало в ожидании.

Новая волна озноба прошла по спине, когда он увидел обращенное навстречу лицо. Старуха удивленно смотрела на Дашку. Через минуту беззубый рот расползся в улыбке, это она увидела Олега.

"Ванечка пришел", –  проговорила старуха, а потом кинулась обнимать его, бормоча что-то скороговоркой.

Успокоив ее и усадив  рядом с ней на лавку Дашу, во все глаза разглядывавшую странную бабушку, он заметил, что в ограде чисто убрано. По букетику искусственных цветов привязано к основаниям родительских крестов, песочком присыпана земля вокруг могилок. Сорняки тоже вырваны, вокруг многолетних ромашек бережно взрыхлена земля, побелен и ствол березы, посаженной к сороковинам отца.

"Неужто Шура-дура?" – промелькнуло в  голове, и он тут же внутренне устыдился своей грубости. Так они с пацанами называли старуху в детстве, когда она прогоняла их от своих окон, а они все норовили то закинуть ей в форточку лягушку, то тыкву с зажженной свечой внутри поставить перед окном. За такую забаву отец однажды всыпал ему ремня, да еще какого...

Получается, что она, больше некому. Эта мысль пришла, смешавшись с запоздалым чувством вины, благодарности и ощущением  какого-то внутреннего сиротства. Вот, пройди по селу, и не найдется больше двух семей, где тебе будут рады. Старики почти вымерли, их дети, его сверстники, уже давно разъехались кто куда, а иные спились.

Александра Прокофьевна   достала из кармана маминого пальто два пряника, угостила Дашку, та тут же принялась уплетать угощение. А старуха  молча разглядывала девочку. Временами в ее бесцветных глазах вспыхивало подобие улыбки, временами она поджимала губы, внимательно изучая пуговицы и рисунок  аппликаций на детской курточке.

Олег достал из сумки крашенки, кусок сала, небольшой кулич, вложил все это в морщинистые руки старухи. А она вдруг, выбрав одно яйцо, поярче, поднялась и потянула его за рукав к могилкам. Олег понял: она хочет с ним вместе покатать яйцо.

"Христос Воскресе", – произнес он знакомую с детства пасхальную фразу,  начертив вертикальную бороздку и с любопытством дожидаясь от бабы Шуры ответного движения.

"Воистину Воскресе..." – прошепелявил беззубый рот, и старушка дорисовала яйцом на холмике крест.

Раскрошив яйцо для птичек, положив на блюдце поминальное угощение, они еще с полчаса посидели на лавочке, а потом стали собираться.

Дашка уверенно взяла бабушку за руку и повела к машине.

Встреча с родным домом продолжила череду открытий. Во дворе мирно расхаживали куры, на колченогой скамейке у забора сидел серый пушистый кот. Отцовский дом был разукрашен в немыслимые цвета: малиновые наличники окон соседствовали со свежей побелкой стен, а  фундамент и вовсе был почти васильковый. Все это привело Дашку в восторг: "Папка, ты посмотри: да этот же домик похож на пасочку!".

Баба Шура  поняла, что ее работа понравилась, и улыбалась во все лицо.

Когда поднялись по крыльцу в дом, навстречу из сеней пахнуло сухой травой и пылью. Но в доме все было чисто убрано. На столе стояли начатый кулич и тарелка с крашеными яйцами. А в святом углу, где висели мамины иконы, светилась лампадка.

"Вот тебе и полоумная", – подумал Олег, но, встретившись  взглядом с Николаем Угодником, испытал неловкость.

Ему хватило нескольких минут, чтобы понять, что в доме все осталось на прежних местах. Более того, Александра Прокофьевна жила по-прежнему на своей половине, а эта, материнская, по сути, стала маленьким музеем его семьи: все те же вещи, те же фотографии на стенах, у окна на стуле отцовский аккордеон.

Заглянул на половину соседки и увидел, что Дашка уже мирно спит на крохотном диванчике, а баба Шура сидит на табурете рядом и  молча смотрит на спящую девочку. По всему видно, что мыслями она далеко.

Побродив еще немного по дому и двору в надежде, что Дашка все же вот-вот проснется, Олег решил не будить ее, а сходить в гости к соседу Михаилу Романовичу.  Некогда известный в округе кузнец доживал свой век в одиночестве. Сейчас он был у себя во дворе. Наверняка обрадуется и гостю, а уж тем более – гостинцу, той самой бутылочке, которую на всякий случай взял с собой Олег.

… Он не знал, сколько времени они проговорили со стариком. Так вот оно что… Эта полоумная бабка, возраст которой с детства казался ему дремучим, всего на несколько лет  старше его матери. Она – первая жена отца, сошедшая с ума после того, как получила на мужа похоронку. Михаил Романович незадолго до начала войны катал их свадьбу на лошадях и в самых мельчайших подробностях помнил, какой привез свою невесту с Урала отец Олега после армии. Как она начала работать в сельской школе, как завидовали ей местные девчата, когда она под ручку с Иваном шла по улице в новых туфельках. Не забыл он и о том, как, вернувшись из госпиталя по ранению в 1944 году, стал свидетелем ее горя. Получив похоронку на мужа Ивана, его соседка Шурочка надрывно голосила трое суток, наводя ужас на  баб.

Первым чувством, нахлынувшим на Олега, была обида на родителей: как они могли не доверять ему? Чего боялись? Неужели кто-то мог осудить отца, прошедшего войну, за желание быть счастливым и иметь семью? И мать… Разве ж он не понял бы, расскажи она после похорон отца сыну правду?! Тогда не было бы тех минут отчуждения, которые возникли между ними, когда мать заявила, чтобы он не продавал родительскую половину после ее смерти до тех пор, пока будет жива тетка Шура.

Когда вернулся домой, даже испугался тишины. Дашка по-прежнему мирно спала, а баба Шура все так же сидела рядом, отрешенно и одиноко, подперев скулы сухим кулачком. Но, увидав Олега, принялась суетливо звать к столу, угощать вареной картошкой из чугунка, который он тоже помнил с детства. Она  все называла его по имени отца – Ваней.

– Папка, вот это да! Проспала до вечера! А как же мы теперь домой поедем? – встрепенулась Дашка, вылезая из-под латанного-перелатанного одеяльца, которым прикрыла ее баба Шура. – Глянь, пап, какую куклу мне бабушка нашла в сундуке! – с восторгом показывала девочка одноглазое тряпичное страшилище.

И комок к горлу подступил: это же его кукла – Ерофей, которую давным-давно сшила мама из розового и разноцветного ситца своему сынишке. Олег в детстве очень любил Ерофея, везде таскал с собой, так что глаза-пуговицы не выдерживали, трескались и терялись, потом  мама пришивала новые.

Дашка уже сидела в машине, прижимая к себе видавшего виды Ерофея. Баба Шура, успокоенная тем, что "Ваня" скоро опять приедет, стояла в сторонке, а Олег все никак не мог повернуться к ней спиной и сделать последний шаг к машине. В сумерках она опять  до боли была похожа на его мать.

Потом, уже выехав на пустынную трассу и пытаясь слиться воедино с машиной, чтобы переключиться на другие мысли, он  отчетливо понял, что неслучайно трижды поцеловал бабу Шуру на прощанье. Сегодня в ней он обрел еще одну родную душу.

– Папка, а ты знаешь – я сделала сюрприз нашей бабушке, – лукаво сообщила шестилетняя дочь и заливисто захохотала.

–  Какой?

– Нарисовала ей угольком на стене у плиты улиточку. Это ей на память вместо моего Ерофея. Как ты думаешь, она обрадуется?

– Конечно...